Проданные годы [Роман в новеллах] - Юозас Балтушис

А тут и еще новость. Пришел огорченный Подерис. Пропала из дома его Уршулите. Другой день не видать. Не знают ли чего Дирды, ведь Повилёкас увивался за Уршулите? Может, оба куда-нибудь махнули?.. Начали сообща гадать, судили и так, судили и этак — все ничего не выходит, никто ничего не отгадает.

Когда Салямуте услыхала эти новости, то побелела как полотно, схватилась обеими руками за грудь, оперлась на стену — еле на ногах удержалась. Собравшись с силами, вышла, побрела куда-то, а когда вернулась — родная мать ее не узнала: уже не белая она была, а синяя, под глазами черные круги, глаза как у испуганной овцы, дух перевести не может. Все бросились к ней, брызгали водой, терли виски и запястья, уложили в кровать. Лежала она как замокшая колода, на человека не похожа, как будто и не Салямуте. Прибежавший Пятнюнас прямо заревел от огорчения и все настойчиво спрашивал:

— А все на месте, все ли на месте, Салямуте? Ничего не тронуто?

— Что на месте? Чего пристал? Спятил, что ли, не видишь, как она мучается? — замахала руками старуха, наступая на него.

— Так, может, скажет, — отталкивал ее Пятнюнас. — Может, все на месте? Говори, Саломея, — опять лез он к Салямуте.

Та разинула рот, выдохнула:

— Да… все на месте…

И отвернулась.

Пятшонас вздохнул, а Казимерас глядел на него искоса, не то злобно, не то насмешливо.

— Заговелись, не дожидаясь венчания? Одним солодом и свадьбу и крестины отпразднуете?

— Иди ты, дурак, — махнул на него Пятнюнас, окончательно успокоившись.

— О господи, ничего не пойму я, ничего не пойму, — сетовала старуха. — Век прожила рядом, а не видела, что Салямуте так к Повилёкасу привязана, ничего не видела… Ну, не сокрушайся, не казнись, жив твой Повилёкас, куда-нибудь укатил и опять прикатит, Салямуте.

А Салямуте не отвечала, как ни заговаривали с ней. Очнувшись, встала, с плачем выскочила за дверь. За ней и Пятнюнас, все утешал:

— Раз на месте так на месте, а касаемо Повилёкаса, может, и надо поплакать, надо человека жалеть, слезы это — хорошо. Идем, я тебя в березняк поведу, там хорошо поплачется…

Старуха проводила их взглядом. Слезы высохли у нее в глазах, она дернула нижнюю губу, улыбнулась:

— Вот это, скажу, любовь! Кабы меня кто-нибудь так…

И заплакала еще горше.

Казимерас оседлал лошадь. Помчался верхом в местечко заявить в полицию о беде, потом объехал еще раз всю родню, знакомых, приятелей. Человек не иголка, в возу, не спрячешь, если пропал — кто-нибудь да знает, видел или слышал. Не может пропасть живой человек. Вместе с Казимерасом поехал и Подерис, почерневший от злобы, скрипя зубами.

В жаркий летний день шел Пятнюнас из костела и зашел к нам. Он как-то изменился в лице, был встревоженный, обеспокоенный, видать, явился с важными вестями. Салямуте сразу заметила перемену, бросилась обнимать:

— Садись, может, тебе кваску холодного? Просидели мы нынче обедню дома, может, стряслось что? Какие новости?

— Не знаю, что и сказать…

— Неужто ксендз не дал отпущения?

— Да вроде нет…

— Что есть, то и говори, зятек, свои ведь теперь люди, — присела возле него старуха. — И не стыдись, не бойся, не впервые нам про всякие напасти слышать. Как старики говорят, беда не приходит одна…

— Может, и не беда…

Старуха улыбнулась:

— Раз Пеликсюкаса похоронили, а Повилёкас пропал из дома, чего уж хорошего ждать?

Сели обе возле гостя по бокам. Сидели, ждали. А тот пыхтел в конце стола, утирал пот и все еще не решался.

— Может, еще кого позвать, Казимераса или Юозёкаса? — спросила старуха, заметно выходя из терпения.

— Может, не надо…

— Так что же стряслось?

Пятнюнас не выдержал, многозначительно посмотрел на обеих женщин, потом вытащил из кармана четырехугольный конверт, бросил на стол и прихлопнул его ладонью:

— Письмо принес.

Замолчали обе женщины, притихли, глаз не могут поднять: шутки сказать — письмо. Было бы это, скажем, осенью или зимой, тогда приходят кое-какие бумажки из волостного правления… А теперь? Тут уж что-то необычное. Пятнюнас спешил рассказать об том редком случае:

— Встал я утром и, как встал, подумал: день ведренный, думаю, чего бы не сходить в костел? Наваксил сапоги, надел брюки и опять думаю: все парами идут, отчего бы и мне с Салямуте не пойти? Пришел я к вам, а тут…

— А дома остались… — объяснила ему старуха, — домашнюю обедню отчитали… Разве теперь выйдешь из дома? Эта злодейка Дамуле так втерлась, ничего нельзя оставить без присмотра. А кому письмо-то?

— Вам, — ответил Пятнюнас и торопливо продолжал дальше: — Как Салямуте сказала «нет», я и подумал: почему мне одному не пойти? И пошел я, накинул пиджак на плечо. Иду. И Пятрас Макнюнас идет со мной, а Пашаписы едут. Кобыла у них жеребая, скоро жеребиться должна, на каждом шагу спотыкается, а они, видишь, запрягли, поехали! Ну, думаю, не хозяин он…

— А письмо на самом деле мне? — спросила его старуха. — Покажи.

Пятнюнас еще крепче прижал письмо ладонью.

— На почте взял, неужто письма под заборами валяются, — продолжал он дальше. — Обогнали нас Пашаписы, всех запылили, ну, ничего, отряхнулись, не доходя местечка. А обедню сам настоятель служил, только проповедь читать послал викария Баублиса. Вот это уж проповедь была! На пьяниц кричал, а потом за вечеринки… И откуда он все знает? Как по-писаному жарит про девок; чтобы ему пусто было, думаю, этому ксендзу.

— Письмо-то, письмо где? Отдай, не томи, — умоляюще протянула руку старуха.

— Да я, может, не все еще рассказал.

— Мамаша, дай ты человеку рассказать, — сказала Салямуте. — Нашла, когда спешить, — «письмо, письмо»…

— Салямуте верно говорит, — похвалил ее Пятнюнас. — А после проповеди мы по местечку погуляли. Унтулиса из Дауйочян я встретил, зазывал к себе попировать, а потом опять, гляжу, Шуопа из Гинтвилян разгуливает; верхом ом приехал, заодно лошадь подковать, — спешил он рассказывать. — И тут я вдруг подумал: хорошо бы на почту зайти.

— И зашел, и взял, и ладно сделал… Давай же письмо, зятек.

— Сейчас я.

— Мамаша, пятки, что ли, тебе кто припекает? Ведь и читать не умеешь, и в письме не смыслишь.

— Так, может, я и почитаю, — предложил свои услуги Пятнюнас. — Я умею. Три зимы в школу ходил, до сих пор не забыл. Вот зашел я и спрашиваю: нет ли чего в нашу деревню? А тут почтарь и говорит: бери, говорит, Пятнюнас… Вот так при всех и говорит: бери, говорит, Пятнюнас, и отнеси, ты человек надежный, не затеряешь… Мы ведь с ним знакомые, — пояснил он с гордостью. — Ты, говорит, честный, вот и отнеси. Только не читай дорогой. Письма, говорит, свои можно читать, а за чужие в тюрьму сядешь. Поглядел я на письмо и думаю: нужно, думаю, отнести, — кончил Пятнюнас и с довольным видом поглядел на обеих женщин.

Насладившись их изумлением, поднял руку.

— Вот оно — письмо, — сказал и тут же распечатал конверт.

— Как же ты распечатал? — набросилась на него Салямуте. — Разве тебе пишут? Забыл, что почтарь сказал?

— Не ты ли сказала, что мамаша не умеет? Вот я и почитаю, — успокаивал ее Пятнюнас. — Отчего не почитать, раз человек просит? Я почитаю…

— Читай, читай, — торопила старуха.

— Не читай! — вдруг рассердилась Салямуте. — Очень нужно это чтение. Мало ли кто накатает всякой ерунды, все и читать? Да еще в праздник.

— Да ты спятила, Салямуте, или белены объелась? — отозвалась старуха. — Раз письмо пришло, как его не прочитать?

— А зачем это? — не поддавалась Салямуте. — Не горит. Будет время, сами почитаем. Я сама почитаю…

— Когда так, может, мне уйти? — обидевшись, поднялся Пятнюнас, все еще не выпуская из рук письма. — А еще говорили: свои люди, родня…

— Не слушай ее, шалую! — успокаивала будущего зятя старуха. — Муж ей нужен, так теперь сама не знает, что болтает. Садись, почитай, будь такой добрый.

— Салямуте не просит.

Салямуте на самом деле не просила, фырчала, отворачивалась, и ясно было, что ей смерть не хочется, чтобы письмо было прочитано. Пятнюнас как встал, так и стоял у стола с письмом в руках.

— А тебе что? — подлещивалась к нему старуха. — Я сама прошу.

— Можно и уйти.

— Читай уж, читай, подавиться бы тебе этим письмом! — крикнула, выйдя из себя, Салямуте.

Пятнюнас опять сел у стола, начал:

— «Мамаша, пишу тебе я, сын твой Дирда Повилёкас, целую руки и ноги, ибо ты одна у меня, мамаша; не гневайся, прости меня, мамаша, что, не сказавшись, покинул, огорчил…»

Старуха залилась слезами, плакала и улыбалась, набожно сложив руки.

— Сыночек… непутевенький… — прошептала она, прерывая чтение. — Где остальные все? Казимераса позовите и… и Юозёкаса, все почитаем. Так он жив, жив мой непутевенький! Зови всех, Салямуте.

— Еще чего не хватало! — вскинулась Салямуте. — Ноги их здесь не будет, в моей горнице! А если тебе, мамаша, хочется, если тебе здесь не нравится, то иди с письмом к своим хорошим сыночкам…